Дмитрий Быков
Порог, за которым
Видно, что книга сочинялась с наслаждением, а это всегда плюс – и в значительной степени передается читателю. Разговор вообще можно вести только по большому счету, поскольку «Дом, в котором» Мариам Петросян явно принадлежит к столь редкой сегодня литературе серьезного класса, к текстам, исключающим снисходительность.
Иногда получается, что превосходного автора ругаешь, а почти никакого – хвалишь. Это выходит почти против воли, но для почти никакого подняться на кочку – уже подвиг, а для почти великого не доползти до Эвереста – серьезное поражение, слишком заметное. Давайте поэтому оговоримся сразу, что «Дом, в котором» – замечательное произведение и, очень может быть, дверь в ту новую литературу, которую все ждали. Отсюда и ощущение пугающей непривычности, о котором говорили столь многие, и резкое отторжение, и абсолютный восторг, избыточность которого в некоторых отзывах оскорбляет вкус едва ли не больше, чем упомянутое отторжение.
Больше всего этой книге могут повредить слюнявые похвалы, потому что она, конечно, не о больных детях и уж подавно не о брошенных детях: она попадает в самый что ни на есть главный нерв современной литературы, в тренд, обозначенный в 1984 году финалом трилогии Стругацких. «Волны гасят ветер», прочитанные и понятые тогда весьма многими (но тут накатилась перестройка, и сложную позицию смахнули с доски), обозначили скачок в эволюции человека, исчерпанность человеческой парадигмы как таковой. В свое время эта догадка свела с ума Ницше.
XX век показал бездны, в которые может свалиться сверхчеловек, и продемонстрировал, что бывает, когда такие полномочия присваивают себе недолюди: получается сверхнедочеловек, который и был, по сути, главным героем истекшего столетия. Сверхчеловек делается по-другому: это путь одинокой эволюции, во всех случаях он строго индивидуален. Иногда сверхчеловеком становится тот, кто все потерял, иногда тот, кто все отдал (но никогда не тот, у кого все отняли). Иногда сверхчеловеком становится гений, а иногда бездарь, осознавшая себя бездарью. Сверхчеловеком можно стать от любви, а можно – от отвращения. Можно стать сверхчеловеком, отказавшись быть сверхчеловеком.
Результаты ХХ столетия слишком ужасны, чтобы тема вот так сразу растабуировалась, но поднимать ее придется, и Петросян для этого сделала больше других: измельчание нынешней литературы и жизни, столь очевидное в России, но поразившее далеко не только Россию, вызвано как раз мучительными попытками миллионов людей удержаться на изжитой, пройденной ступени эволюции. Пора шагать дальше, но не пускает страшный опыт: перефразируя Аверинцева, после скомпрометированных ответов никто не решается напомнить о вопросах. Но вертеться в круге прежних проблем, в позитивистском либо архаическом, в магическом либо языческом мире человек уже не может: он пилит опилки. Надо выходить на следующую ступень, с новыми жертвами и новыми рисками, не поддаваясь главному соблазну сверхчеловечности – презрению.
Собственно, Стругацкие умудрились сразу поставить главный вопрос: хорошо, вот есть человек, что ему дальше делать с людьми? Улетать, как Тойво Глумов, умирать за них, как герой следующего романа, или воспитывать их не вполне чистыми приемами, как главный персонаж «Бессильных мира сего»? Петросян берет особый случай – мир чистого сверхчеловека, погруженного в собственные проблемы. Ее дети выделены в особую касту, выселены в заповедник, там у них свои приключения и конфликты, и ничего не поделаешь: это модель того нового мира, в который мы постепенно превращаемся. Что это превращение может прийти через инвалидов, то есть пойти по боковой ветке эволюции (на что и сама Петросян намекает в эпизоде с Рыжей и Смертью, в монологе о рыжих), автор этих строк догадывался давно, еще в стихах про «Старуху-мать с ребенком-идиотом»: «Что, ежели, трудов и хворей между, он послан в утешенье и надежду из тех времен, из будущей Москвы, в которой все мы будем таковы?»
Петросян подробно исследует обстоятельства, в которых из человека получается сверхчеловек, и прямо отсылается здесь к Веллеру, который в недопонятом, как-то пропущенном «Самоваре» (может, проблема в неоконченности, второй книги ждем до сих пор) впервые опробовал эту сюжетную матрицу. Он предположил, что калекам выдана исключительно сильная компенсация, и чем значительней увечье, тем она больше. У него все герои – «самовары»: без рук, без ног, снизу крантик. Самоварам дана телепатическая власть над телепрограммой и погодой. Нравы в их палате сильно напоминали те, о которых пишет Петросян, но мир Петросян богаче, увлекательнее, разнообразнее, сказочнее (потому что они же все дети, а у Веллера – пожившие взрослые, в основном неприятных жестоких профессий). Веллер тогда остановился на пороге главной проблемы: хорошо, дар у них есть, дальше что с ним делать? У него есть сверхидея, проводимая во многих текстах, что сверхчеловек обязан прежде всего уничтожить мир (и пересоздать, если получится), а потому деятельность его самоваров в основном была направлена на всякие деструктивные гадости, подробно описанные потом в «Б. Вавилонской». Герои Петросян заняты делами более конструктивными: они оптимизируют среду, выясняют отношения, а главное – действительно главное, как раз и делающее эту книгу столь серьезным явлением, – пытаются опытным путем, методом проб и ошибок, набивая сверхчеловеческие, убийственные для обычной особи синяки и шишки, сформулировать новую этику. В начале второй книги я прямо замер: ну, думаю, сейчас мне сформулируют этот закон. Первый пункт его угадан абсолютно верно: неприкосновенность воспитателей. Не потому, что это была бы борьба предсказуемая, обреченная, а потому, что это борьба лишняя: они-то не сверхлюди.
Сверхчеловек – не «очень хороший» и не «очень плохой» человек, он – другой человек: «Драконы не плохие, они просто другие», замечает у Петросян один из повествователей, Табаки. Отсюда ужас и не всегда мотивированная неприязнь окружающих к нему, но этак ведь сверхчеловеком объявит себя любой, кого заслуженно не любят окружающие: видите, по какому тонкому льду ходят авторы, читатели и интерпретаторы подобных текстов. Кстати, недавняя полемика по поводу предложения Александра Никонова разрешить эвтаназию для младенцев с тяжелыми врожденными патологиями – при всей избыточности, перехлестах с обеих сторон и неотрефлексированности этого спора, неспособности самих участников посмотреть на него со стороны, – имела ведь те же корни.
Позитивист Никонов испытывает естественный для рационалиста страх перед отклонением от нормы. Противники Никонова, впадая в полемический раж, утверждают, что дети-инвалиды – «особые», не понимая, что «особые»-то как раз те, кто с этими детьми сидит дома, растит их, не отказывается от них; что именно в лице их матерей с их внешне немотивированным, безнадежным героизмом мы видим новый тип человека, для которого традиционная мораль уже действительно тьфу (отсюда их требования постнатального аборта для Никонова). Проблема инвалидов не зря стала темой – хоть и косвенной – лучшего романа последнего года и главной полемики нового: человек перерастает себя, ему приходится сталкиваться уже не с моральной, а с антропологической проблематикой. И роман Петросян – как раз о тех новых правилах, которые она не решилась сформулировать прямо (что, может, и к лучшему, зачем гусей дразнить). Факт тот, что проблемы добра и зла – главных терминов традиционной, человеческой морали – отходят на второй план, поскольку этими словами новая реальность уже не описывается. А главными оппозициями становятся, например, сила – слабость, одиночество – стая, простота – сложность, энтропия – порядок. Разумеется, разговорами о «смерти морали» немедленно воспользуются аморальные типы, опять-таки чтобы объявить себя сверхлюдьми, — так ведь и огонь иногда попадает в руки идиотов, что ж теперь, не освещать домов и не жарить мяса? Интересно, что в мире Петросян со слабаками не разделываются: их просто нет. Исторически обречены, сами как-нибудь вымрут. Взгляд героев и автора сфокусирован на другом.
Некоторые положения новой этики, которые сформулировали герои Петросян, вполне традиционны: скажем, проклятия возвращаются к тебе и бьют по тебе рикошетом; основа миропорядка – взаимопонимание белых ворон; кратчайший путь к силе – стать изгоем среди изгоев (братство Чумных Дохляков – лучшее, что вообще есть в этой книге, и читать об этом приятнее всего). Мне больше всего понравилась линия Волка и Кузнечика, кому-то ближе будет Рыжая, и линия Рыжей вообще занятна, ведь любовь в мире сверхлюдей непривычна, базируется не на взаимопонимании и не на физическом притяжении. Еще один важный композиционный закон сверхчеловеческого мира – его принципиальна нелинейность: мы думаем, что слепой награжден нюхом («Зато я нюхаю и слышу хорошо»), а он, может быть, награжден быстрыми ногами, и что ему с ними делать? В новом мире – нелинейном и многомерном пространстве дома – возмездие приходит не по грехам, а компенсация выдается не за отнятое. И к этому приходится привыкнуть, как и к тому, что главной ценностью даже в этом вымороченном пространстве, где отсталые дети говорят и думают на уровне самых умных взрослых, все равно остается человечность. Точнее, сверхчеловечность, то есть очень высокая степень деликатности и сострадания.
Петросян особенно замечательна тем, что главные ценности ее готического, средневекового, страшно переусложненного, местами барочного мира, напоминающего то интернат из «Полдня», то Хогвартс, то страшную школу из «Виты ностры» Марины и Сергея Дяченко, как раз в высшей степени традиционны: тут дороже всего окажется понимание и сострадание. Просто покупаются они более высокой ценой, ибо сострадать сверхчеловеку и тем более любить его – задача для другого сверхчеловека. В этом романе на все 900 страниц нет ни единой чернушной подробности, ни единой физиологической нижепоясной детали, никакого новодрамного самодовольства. «А я вот еще и это знаю!» – так писала бы Петрушевская, сумей она победить в себе мстительность. И это едва ли не важнее тонких догадок Петросян о том мире, в который нам предстоит переместиться уже в ближайшее время, и о том, каковы индивидуальные пути в этот мир.
Говорить о недостатках этой книги так же странно, как критиковать походку сиамских близнецов, у которых одна нога на двоих. Это произведение во всех отношениях монструозно, но перед нами, так сказать, мутация со знаком плюс. Догадка о том, что отношения, диалоги и мечты слабоумных детей сложнейе, чем самые глубокие и тонкие духовные искания здоровых взрослых, сама по себе выглядит настолько мощным сюжетным механизмом, что критиковать частности неинтересно. Между тем частности есть, и остается надеяться, что в следующих своих книгах – а они будут безусловно – Петросян эти частности благополучно преодолеет.
Во-первых, иногда она сползает в ненужные красивости, которых так много в отечественной фэнтези, и тогда вместо блестящих, истинно поэтических прозрений мы наблюдаем нечто вроде фанфика к Толкиену или Роулинг. Во-вторых, композиционное решение этой книги так же неочевидно, как архитектура Дома, древнего, облупившегося, но все еще мощного, преобразующего в своем поле любого, кто туда войдет. Здесь много лишнего, но бывают ли в таком доме лишние помещения? Превосходный, на грани гениальности финал – данная множественным фасеточным зрением Дома сцена «самой длинной ночи» – подготовлена 200-страничным провисом, в котором много попросту лишнего. Впрочем, излишества и избыточности – непременная черта барокко, а путь к новому литературному ренессансу лежит именно через него. В-третьих, мне представляется, что Петросян пока расходует свой дар крайне щедро и неэкономно: для этого романа придумана и брошена просто так масса ружей, которые могли бы при более точной организации текста выстрелить с утроенной силой, но текст временами сползает в экстенсивность, в нанизывание эпизодов, в то, что Чуковский назвал «вулканом, изрыгающим вату». Но в общем контексте книги нужно и это, как нужны в доме его закоулки, чердаки и слышащие стены. Жаль только, что у Петросян сравнительно мало таких языковых находок, как «сладкий домашний запах», исходящий от новичков: иногда, думаю, ей стоило бы писать безжалостнее, жестче, суше. Андерсен, ближайший его предшественник, этого не боялся.
Одно плохо: эта книга стала объектом множества разговоров о премиальных раскладах, а это совсем неинтересно. В ней есть что обсудить, помимо потенциальной премиальности. Именно с нее, думается мне, начнется серьезный разговор о сверхчеловеческом в литературе. «Дом, в котором» – всего лишь порог, за которым неочевидное и весьма увлекательное будущее. У России – серьезный шанс стать его Родиной, ибо сверхчеловек очень часто начинается с отвращения к тому, что он видит вокруг себя. Одна автобиография такого сверхчеловека – книги Гальего – у нас уже есть: «У меня не было иного выбора, кроме как стать героем». Страшный сон, увиденный книжной девочкой, которая прочитала много фэнтези и ознакомилась с книгой Гальего, – вот жанр романа Петросян. Именно в России отвращения к себе и миру скопилось столько, что выпрыгнуть из этой среды – только скачок на новую эволюционную ступень, к предсказанному Стругацкими Колдуну. Жаль, что путь этот можно проделать лишь поодиночке. Но в трудном и одиноком пути к главному превращению нас будет поддерживать то, что названо «взаимопониманием белых ворон».